По предложению Пирогова начальник гарнизона принял решение создать
специальные команды для переноски раненых. Их составили из музыкантов,
нестроевых, а также тех ненадёжных солдат, которых считали склонными к
побегам и дезертирству. К этой публике добавили арестантов. Собралась
довольно пёстрая компания.
Приговорённых к каторжным работам солдат и матросов содержали в
плавучей тюрьме. Она располагалась в блокшиве «Ифигения».
Арестантов в кандалах утром высаживали на берег и отводили на позиции
для строительства укреплений, а вечером отправляли на баркасах в
плавучую тюрьму.
Когда союзники принялись интенсивно обстреливать город, арестанты,
опасаясь, что могут заживо сгореть при попадании в блокшив ракеты или
бомбы, взмолились, чтобы им разрешили постоянное пребывание на переднем
крае. Там, рассчитывали они, больше возможности остаться в живых, да и
была надежда, что война когда-нибудь закончится, а они получат амнистию.
В наших глянцевых исторических книгах и учебниках прошение арестантов
разрешить им участвовать в обороне города преподносится как великий
патриотический порыв тех, кто в большинстве своём были убийцами,
насильниками, ворами с соответствующей моралью и нравами. Примерно так
же, как в лживом сериале "Штрафбат". Политических среди арестантов
насчитывались единицы. В те времена уголовники классово близкими, как в
советское время, не считались. Ближе были политические.
Штрафные батальоны ещё не придумали, поэтому вице-адмирал Корнилов
приказал перевести их с «Ифигении» в казематы и
использовать на тех работах, куда жалко было посылать хороших солдат и
матросов. Он также распорядился ежедневно выдавать арестантам водку.
Позже сняли кандалы и с арестантов сухопутного ведомства. В самую
последнюю очередь освободили каторжников, прикованных к тачкам. Они
совершили самые тяжёлые уголовные преступления.
Поручик, воевавший на Малаховом кургане, вспоминал, как однажды во
время обстрела случайно среди грохота разрывов бомб услышал стоны и
зашёл за траверс бастиона. Он увидел там знакомого матроса-артиллериста
с оторванной ногой и раненой другой. Матрос стал умолять, чтобы офицер
его заколол, избавив от мучений. Оказалось, что переносчики раненых
отнесли его за траверс (заграждение из грунта для защиты от пуль и
снарядов), чтобы не было видно на бастионе, швырнули на землю и ушли,
оставив его со стороны, обстреливаемой противником.
Офицер был вынужден умолять негодяев, чтобы они отнесли матроса на
перевязочный пункт. Он с горечью написал в воспоминаниях: «Я
уверен, что каждый севастополец согласится со мною, что подобные сцены,
свидетелями которых так часто приходилось нам быть, особенно тяжело
ложились на душу и были одними из главных трудностей, пережитых
нами».
Не следует удивляться тому, что боевой офицер унижался, умоляя этих
подонков, отнести тяжелораненого матроса в перевязочный пункт. А что он
мог им сделать? Кто стал бы ими тогда заниматься? Неудивительно, что в
Севастополе распространилась практика, когда раненые офицеры платили
деньги солдатам, доставлявшим их к врачам.
Но были и другие отзывы. Речь шла о тех немногих порядочных людях,
попавших в арестантские роты по злой воле своих командиров или по
стечению обстоятельств. Эти арестанты честно выполняли свои обязанности
и к раненым относились с состраданием. Некоторым из них даже разрешили
заменить павших в бою комендоров. Известны случаи награждения отдельных
арестантов Георгиевскими крестами. Уголовников среди них не было.
Транспортные средства в русской армии, по оценке Николая Ивановича
Пирогова, находились «в самом первобытном состоянии». Ему
вторил профессор Гюббенет: «Носилки, которые были употребляемы у
нас при Севастопольской осаде, были самого первобытного устройства,
шесты с парусиной не были скреплены поперечными перекладинами, так что
они постоянно сближались и расходились во время переноски раненого. Они
не имели ножек, и носильщики, останавливаясь на отдых, ставили их, как
попало».
Можно себе представить, как арестанты или солдаты, которых предпочли
лучше отправить на такую работу, чем находиться рядом с ними в бою,
«ставили» носилки, чтобы отдохнуть. К тому же носилки
весили столько, что их и без раненого тяжело было нести. Во время
дождей носильщики плюхали носилки прямо в грязь, которая везде стояла
по колено.
Только в конце обороны Севастополя по примеру союзников стали
приделывать к носилкам ножки. Как заметил по этому поводу один из
старших офицеров: «Не будь осады Севастополя, и, вероятно, никому
из нас и в голову не пришло бы, что носилки с ножками спокойнее и
удобнее для переноски раненых, чем без ножек. Быть может, десятки лет
мы продолжали бы ещё класть раненых наших или на твёрдую землю, или в
грязь и не думая, что так легко и просто избегнуть этой
жестокости».
Ну, а русские санитарные повозки для перевозки раненых, как я уже
рассказывал, мог спроектировать только лютый враг отечества. Шутники
уверяли, что когда англичане захватили такую повозку в районе
Мекензиевых гор, то якобы объявили конкурс на изобретение ещё более
неудобной. Но как ни ломали голову желающие получить приз, придумать
хуже не смогли.
Следующая
страница